Несправедливость, неразумность и бесчестность социально-политической системы, сформировавшейся в России, заставляет ее разнообразных критиков пророчить ее скорый конец. При этом одни критики (как Леонид Гозман) просят власть задуматься над неминуемым крахом и перейти к реформам, чтобы не допустить революции, другие же (как Андрей Пионтковский) не сомневаются в ее (революции) неизбежности. Мол, то, что вы не сделаете добровольно и сверху, рано или поздно сделает наш долготерпеливый народ снизу и кроваво.

В каждом втором тексте фигурирует поэтическая цитата о бунте бессмысленном и беспощадном: в том смысле, что не буди лихо, пока оно тихо, и коли не хотите по-хорошему, наш богоносец устроит по-плохому. Однако остается ощущение, что власть, действительно поеживаясь после череды арабских революций, не очень-то и боится, что русский богатырь слезет со своей печи (то есть выйдет из Интернета в офлайн) и устроит насквозь коррумпированной власти такой Нюрнберг, что мало не покажется. То есть Пионтковский пугает, а Путину не страшно. Не боится власть превращения обезноженного Ильи Муромца в Стеньку Разина и Емельку Пугачева, потому что очень хорошо знает свой народ. Богоносец наш совсем даже не бунтовщик, за сколько веков всех бунтов-то и было раз-два да обчелся. Уже навязший в зубах Разин, Пугачев, да октябрьская революция, которая — по большому счету — ничего и не изменила. То есть один слой — да, отстранила от власти и уничтожила, но заместо него тут же сгенерировала другой слой, еще более мерзкий и бесчестный.

То есть даже если представить себе, что рано или поздно поднимется наше ленивое российское общество на массовый протест и обидит власть насилием а-ля Каддафи, то и в этом случае, как мы видим, куда вероятнее, что компромисс будет найден и никаких бегств со спасением живота и кошелька не будет. Ведь революция, как мы понимаем, возможна только буржуазная, и значит, все, по большому счету, останется на месте. Ну, пошумят, ну, даже поднимут на штыки десяток стрелочников, но собственников, за исключением особо зарвавшихся чиновников, не тронут. Общественное мнение не даст: ведь задача, как она ставится большей частью вменяемых оппозиционеров, — заменить бесчестный буржуазный режим на более честный. И вся недолга.

А вот для более радикальных перемен необходимо столь многое (помимо силы духа и смелости, которых в российском общественном теле, всегда ищущем, как бы остаться на стороне силы и большинства, никогда не водилось), что бояться этой радикальности вряд ли приходится.

Ведь любой переворот осуществляется вокруг какой-то оси. То есть, дабы социальная глыба стронулась с места, да еще верх поменяла с низом, необходимо, чтобы в самой этой местами рыхлой, местами твердой глыбе был железный по прочности стержень. Нечто очевидное для всех, пригодное как точка опоры. Что-то вроде согласия вокруг несомненных для многих (если не всех) достоинств. Что-то вроде национальной гордости, которая при любой погоде видна и блестит, как золотой шпиль. Но в том-то и дело, что такого шпиля, такой оси, такого стержня нет и в помине.

Чем может гордиться российский гражданин? Чем вообще гордятся люди? Понятно, что это все спорно. Скажем, французы и голландцы могут спорить, у кого лучше система здравоохранения. Та же Голландия и Люксембург — у кого лучше пенсионная система. Кто-то — у кого самая древняя конституция, устоявшая в веках. Другие — у кого лучше суды. Хотя гордятся люди не только социальными изобретениями. Немцы с японцами могут спорить, у кого лучше машины. Те же японцы и американцы — у кого лучше компьютеры. Немало найдется тех, кто готов бороться за первенство в качестве и протяженности своих автомобильных дорог. Швейцарцы могут выставить вперед свои банки и часы. Да еще шоколадки. Финны — самый низкий уровень коррупции в обществе. Норвежцы готовы поспорить с теми же финнами, у кого самая свободная пресса. Американцы с англичанами спорят, чьи лучше университеты, китайцы с корейцами — у кого лучше и трудолюбивее рабочие…

А что можем предложить мы? У нас худшая, по крайней мере, в Европе, система здравоохранения. Столь же плохая пенсионная система. Наша конституция меняется каждые несколько лет, хуже нашей судебной системы не придумаешь. У нас самые плохие в Европе дороги, мы делаем самый плохой в мире автомобиль, у нас была когда-то наука, теперь остались лохмотья, у нас было неплохое школьное и университетское образование, оно давно и безнадежно отстало от лучших образцов.

Чем гордиться, на что опираться? Что в нашей стране легче всего воровать, что в ней больше всего воров на 100 тысяч населения и больше всех в Европе заключенных? Что у нас самые коррумпированные чиновники, что наши православные иерархи носят самые дорогие часы и ездят на самых дорогих бронированных автомобилях? Что мы на протяжении нескольких веков были европейским жандармом и лишали другие страны свободы, которой никогда не было у нас самих? Или тем, что в нашей земле вся система Менделеева, а наша социальная система как у дикарей?

Что, говоря словами летописца, земли наши обильные да богатые, только порядка в них нет? Ну, так ведь это было сказано о времени до принятия христианства и до возникновения русского государства. С тех пор возникло государство, приняли христианство, а порядка как не было, так и нет. И на какую такую революцию можно рассчитывать, чтобы этот порядок появился? Ведь социальный порядок — это дорожки в парке. Их сначала естественным образом протаптывают, а потом законодательно укрепляют. То есть сперва люди договариваются между собой, а потом, спустя седое время, их договоры скрепляются печатями и становятся законами. О чем мы могли договориться с собой за тысячелетие с лишком, прошедшее с призвания варягов, пусть даже норманнская теория — это миф? Только о том, что кто смел, тот и съел? На чьей стороне сила, на той и правда? Что в стране понтов деньги не пахнут? Что как мне не воровать, коли они там воруют еще больше?

Увы, дело не в выборе между революцией или реформами. Не в том, какие ставить перед собой цели. Дело в том, чтобы опираться на то, что мы реально имеем. На то, что возникает в жизни само, потому что она жизнь. Ведь перестройка тоже была революцией, пусть и не столь кровавой. Но что выяснилось почти сразу? Что строить нечего. Вернее, построенное на фундаменте зависти, бесчестности, отсутствия доверия всех ко всем — конструкция на песке. Если в обществе нет уверенности, что быть честным — лучшая социальная стратегия, то какие могут быть суды, коли в них все врут, под присягой и без? Если нет в обществе института репутации, то почему люди, дорвавшиеся до власти, должны вести себя иначе, чем привыкли, тем более если общество это им благосклонно позволяет? После перестройки жизнь почти сразу отлилась в те же формы социального недоверия, которые были до всех революций и реформ и будут, скорее всего, в будущем, любом.

Жизнь есть жизнь, даже если у жизни нет социальных перспектив. В ней можно рожать и воспитывать детей, волочиться за дамами и строить куры студенткам. Но чтобы реформы или революции изменили жизнь к лучшему, это изменение — хотя бы в символической форме — должно уже присутствовать в реальности. Путин и его присные, конечно, подлецы, но чтобы место одного подлеца не занял другой, необходимы реальные социальные элементы согласия вокруг того, что на другом языке называется — тяжело выговаривать — добром, нравственностью, порядочностью и т.д. Тогда появляются перспективы, а как их добиваться — реформами или революцией — дело второе.

В 

Графика Михаила Златковского / zlatkovsky.ru

В 

п»ї