Вслед за песнопениями на тему оправдания русского национализма, последовали рулады оправданий национализма еврейского. Если можно Ивану, почему нельзя Абраму. Хрен редьки не слаще. Латынина с Миловым и Навальным хозяйственным мылом отмывают своего черного русского кобеля, Носик французским шампунем — свою нервную сионистскую левретку. То есть легитимация идет не со стороны мерзкой и подлой путинской власти, для которой национализм (понятно русский) давно стал заменой национальной идеи. Или простонародно-телевизионной толпы, традиционно падкой на сладкую националистическую и великодержавную лесть. А со стороны тех, к кому мы сами каким-то боком-припеком принадлежим. К русской интеллигенции — уже вроде не скажешь: пафосно да и немодно, расхерачила перестройка и это понятие, и это явление. К русским интеллектуалам — звучит слишком широко, громогласно и как-то нескромно. К российским либералам — неточно: либерализм и национализм нигде, кроме нас, не перемешивается, как вода и керосин. Кто мы такие, если возле тут есть место столь разным и полярно непохожим. Проблема самоопределения, между прочим, только кажется надуманной и легко решаемой. В любом случае не В здесь и не сейчас. Но пока пусть будет более-менее образованная часть российского общества. С Радзиховским, но без Шевченко, с В Латыниной, но без Пушкова, с Лимоновым, но без Леонтьева. То есть с теми, кто мыслит, пусть и противно и даже подчас неприемлемо, как некоторые перечисленные, но не принадлежит к обслуге власти, то есть мыслит, скажем так, независимо.

Не буду говорить, что национализм сегодня есть только у нас по причине нашей дремучести. Дремучесть в наличии, но лукавые попытки легитимации национализма предпринимаются и старушкой Европой, и сомнительной молодушкой Америкой. Другое дело, что западное общество поопытнее и пообразованнее нашего будет, но правые — они есть везде (а именно правые и есть по большей части националисты). С ними надо как-то жить, хотя очень часто не хочется, в том числе полемизировать. Отличие России от Запада состоит только в том, что на Западе быдловатый национализм правых в отчетливом меньшинстве (разве что в Израиле он вездесущ как воздух), а в России ему явно или тайно симпатизирует подавляющее большинство. И вот в ту же дуду стали дуть — пока осторожно — братья по разуму.

Хотя после опыта Освенцима, то есть немецкого национал-социализма, любой стеснительный пропагандист национализма вынужден дистанцироваться от нацизма (о тех, кто не дистанцируется, мы здесь не говорим). То есть делить национализм на плохой и хороший. Мол, плохой — это ксенофобы и фашисты (хотя фашисты здесь вообще ни при чем, это их Сталин приплел для маскировки, чтобы затушевать рифму национал-социализма и просто социализма и скрыть, что советский народ борется не со своей тенью). Хороший — тот, что национальные особенности заставляет работать на общее дело единения нации во имя самых светлых целей. И такие цели, сразу скажем, бывают, особенно когда на нацию малую наваливается с агрессивными намерениями нация большая; тогда малой, чтобы выжить, надо объединиться, что называется В«явить национальную солидарностьВ». То есть, скажем, нападает на раздробленную и островную Грецию безудержная континентальная Персия, и Греция, дабы дать отпор, призывает всех греков объединиться, а объединившись, дает врагу полный отлуп.

Правда, люди грамотные нас бы уже давно поправили, сказав, что никаких греков никто никогда не пытался объединить — объединить пытались граждан, среди которых были и греки, и не греки, а вот неграждан, в том числе греков, никто объединяться не приглашал. Большая разница.

Согласно наиболее вменяемым и авторитетным исследователям нашего предмета (Б. Андерсон, Э. Хобсбабум и др.), само понятие нации появляется только на границе XVIII и XIX веков. И ему синхронны такие явления, как переформатирование Европы после французской революции и — одновременно — колониализм. То есть в империи, скажем, Римской, нет никаких наций, есть опять-таки граждане или подданные. Никакой графы национальность, нации появляются при распаде империи, когда обнаруживается необходимость собрать воедино ту стайку рыб, что начинает разбегаться, если сеть порвалась.

То же самое происходило при колонизации, в Африке или Америке. То есть захватывают какие-нибудь испанцы или британцы новую страну и сталкиваются с проблемой легитимации своего привилегированного положения. Вот тогда они и говорят: мы — скажем, британцы — привезли вам свет и цивилизацию, а у вас — индейцев — теперь есть возможность хвалить нас за это и благодарить. И работать на нас. Кто здесь индейцы, почему индейцы — само обозначение появляется от противного: те, кто не испанцы и не британцы. То есть не захватчики. Иначе говоря, индейский национализм, когда он появился, а он появился — возник как реакция на попытку отнять былую жизнь. Те, кого назвали индейцами, никогда себя индейцами не называли. Они называли себя Звездная Гора или Горная Звезда. А им сказали: никакая ты, мил человек, не Звездная Гора, а индеец. То есть член общества, не входящий в круг цивилизованных захватчиков, а принадлежащий к числу порабощенных местных жителей. Таков, если объяснять на пальцах, процесс появления наций.

Еще раз: нация появляется от разделения на правых и виноватых. На цивилизованных и не очень. И если искать относительно оправданный национализм, то это — национализм малых и слабых. Тех, кого заставили быть нацией по сути насильно и кто восстал, чтобы не быть уничтоженным до конца. То есть это и есть вариант хорошего национализма, если уж называть этим неточным выражением то, что мы понимаем под простым лейблом свобода и независимость. Если национализм — это защита малого и слабого, то так и быть, пусть среди других приемов объединения для отпора большому и сильному врагу будет и национализм. Но здесь нужно быть очень точным и тщательным в выборе слов, а желательно и интеллектуально честным.

Возьмём такую штуку, как русский национализм. Чтобы ему стать хорошим, необходимо, чтобы был враг — большой и страшный. И наши посконные националисты этого раскладного врага всегда имеют под своей подушкой — этот враг неправославный Запад. То есть любая пропаганда антизападничества есть на самом деле попытка сделать мерзкий русский национализм хорошим. Хотя хорошим он может быть только в том случае, если Запад и взаправду мечтает отобрать нашу нефть (молочные реки) и лакомую территорию (кисельные берега). А поскольку это не так, русский национализм и не может быть хорошим.

То же самое, кстати, и с еврейским национализмом. То есть если это попытки отстоять свою национальную идентичность в окружении большой и сильной нации (скажем, евреи в диаспоре, среди русских или в любой другой стране, кроме Израиля), то здесь все в порядке. Формула малого в окружении большого работает. Также это работало, пока Израиль казался малым и слабым во враждебном окружении безбашенных арабских стран. Но вот по отношению к палестинцам еврейский национализм ничем не отличается от русского империализма. Так как палестинцы заведомо слабее, их национализм более светлого оттенка, что ли. И именно поэтому Израиль во всем видит заговор антисемитов, для него и Европа — антисемитская, и Африка, и латинская Америка. Потому что надо, чтобы враг был больше и сильнее, хотя бы на словах. Но наиболее точное понятие нации дал Бенедикт Андерсон, назвавший нацию воображаемым сообществом. Нет никакой возможности в современном мире найти чистую нацию, поэтому нация, в отличие от общества, понятно как образующегося, нечто иллюзорное и пригодное в основном для пропаганды.

Или, как сказал русско-израильский поэт: моей бы ангельской державушке два чистых ангельских крыла. Но если был бы хуй у бабушки, она бы дедушкой была.

В 

Фотография ЕЖ/ Мария Олендская

В 

В