Когда в 1970-х я впервые прочла книгу М.М. Бахтина В«Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и РенессансаВ», мне открылся совершенно незнакомый мир европейского карнавала, в который было трудно поверить. Вокруг меня тогда не было ничего (кроме, пожалуй, анекдотов, 16-й страницы В«ЛитературкиВ», Райкина и КВНа), в чем можно было бы увидеть хоть бледный отблеск той мощной стихии смеховой культуры, которую Бахтин воспевал как вторую, праздничную жизнь народа, когда В«сама жизнь играет, разыгрывая (…) другую свободную (вольную) форму своего осуществления, свое возрождение и обновление на лучших началахВ».

На Сахарова и Болотной книга Бахтина обрела вторую жизнь, о которой он мог только мечтать в убийственно серьезные тридцатые и сороковые. Смеялись и в конце 80-х-начале 90-х, но тогда в атмосфере было больше серьезного и трагического, нараставшего по мере того, как раскрывались архивы и выходила ранее запрещенная литература о революции, сталинском терроре, ГУЛАГе и войне. В полной мере карнавал охватил протестное движение только сейчас. Серьезные люди недовольны: негоже, на их взгляд, превращать политическую борьбу в балаган. Но карнавал – это серьезно, и самая яркая теория политического карнавала была создана именно в России безвестным ссыльным ученым, которого тридцать лет не печатали и которому долго не хотели давать даже степени кандидата наук, но идеи которого, без преувеличения, завоевали весь мир. Бахтина теперь преподают в каждом приличном университете мира. Наконец его идеи обрели свое площадное воплощение на родине. И какое воплощение! С митинга уходить не хочется даже в мороз. Так бы и жила на площади всю оставшуюся жизнь. Остров свободных творческих людей. Родных современников. Чудо.

Площадное пространство – параллельная реальность, по Бахтину – В«второй мир и вторая жизньВ», в которой сметены иерархии и вертикали, разрушены стены и перегородки, выпарены конфликты, все погружено в игровую стихию свободного смеха. « противоположность официальному празднику карнавал торжествовал как бы временное освобождение от господствующей правды и существующего строя, временную отмену всех иерархических отношений, привилегий, норм и запретовВ». Для современной протестной площади особенно важна идея освобождения политзаключенных, которые на плакатах меняются местами с Путиным, Медведевым, Сечиным и Сурковым, как свобода сменяет рабство, а короли карнавала – повергнутых властителей: В«Пора меняться!В» (о двух тандемах – Ходорковский-Лебедев и Путин-Медведев), В«Путину УДО лучше, чем пожизненно!В». Вариантов было много.

Я понимаю серьезность опасений Валерии Ильиничны Новодворской и уважаю ее принципиальность, но и наци, и комми в смеховом пространстве кажутся пародией на самих себя и, возможно, смеются над нами, либералами. Это забытый В«амбивалентныйВ» смех, который Бахтин противопоставлял серьезной В«принципиальнойВ» сатире, смех, в котором есть отрицание и утверждение, смерть старого и рождение нового, и который универсален, поскольку направлен не только на врага, но и на самого себя. Не случайно одним из лозунгов-победителей стал В«Я не голосовал за этих сволочей! Я голосовал за других сволочей!В». В нем есть важная нота площадного самоосмеяния: голосовали же за сволочей. Или В«Не дадим Путину третий раз!В». Но два-то раза уже дали. Признаем.

Карнавальный протест упраздняет не только иерархию и различия, но и приличия. В«Это временное идеально-реальное упразднение иерархических отношений между людьми создавало на карнавальной площади особый тип общения, невозможный в обычной жизни. Здесь вырабатываются и особые формы площадной речи и площадного жеста, откровенные и вольные, не признающие никаких дистанций между общающимися, свободные от обычных (внекарнавальных) норм этикета и пристойностиВ». Московские протесты изобиловали тем, что Бахтин тактично называл В«образами материально-телесного низаВ», призванными осмеять все ложно возвышенное в официальной серьезной культуре. Царицей лозунгов была, похоже, буква В«УВ»: рефреном неслись над головами многочисленные ПУ и ХУ в разных вариантах – от откровенных до зашифрованных в ребусы и баркоды. Есть у Бахтина и о матерных выражениях: В«Было бы нелепостью и лицемерием отрицать, что какую-то степень обаяния (притом без всякого отношения к эротике) они еще продолжают сохранятьВ». Очевидно, что сегодня они обретают новое В«обаяниеВ» в лозунгах политического карнавала.

Но заметим и особенность национального карнавала – он не отвергает вежливость, а утверждает ее. Если средневековое общество вне карнавала подчинялось кодексу куртуазности, у нас вне карнавала в обществе господствует грубость, а потому карнавальный В«перевертышВ» оборачивается подчеркнутой вежливостью как формой протеста – в том числе и против хамства властей. Замечательные лозунги – В«Люди! Улыбайтесь. Обнимайтесь. Любите друг другаВ» и В«Победим зло добромВ» – можно прочитать как воплощение толстовской идеи непротивления злу насилием.

Аверинцев видел самоосмеяние и в смехе народа над деспотией: В«Наиболее благородные виды смеха над другим также до известной степени позволительно интерпретировать как смех над собой; смех вольнолюбца над тираном — это смех прежде всего над собственным страхом перед тираном; вообще смех слабейшего над угрозой со стороны сильнейшего — это смех прежде всего над собственной слабостью, как смех над ложным авторитетом — смех над собственной замороченностью, способностью к замороченности,— и так далееВ».

Он глубоко почитал веру Бахтина в смех как выражение социальной правды, но подвергал сомнению его тезис, что В«за смехом никогда не таится насилие, что смех не воздвигает костров, что лицемерие и обман никогда не смеются, а надевают серьезную маску, что смех не создает догматов и не может быть авторитарнымВ».

В«За смехом никогда не таится насилиеВ», – с сомнением повторяет Аверинцев, – как странно, что Бахтин сделал это категорическое утверждение! Вся история буквально вопиет против него; примеров противоположного так много, что нет сил выбирать наиболее яркиеВ». И дает краткий экскурс в историю от античности – до комсомольских В«карнавальныхВ» судов над Богом, циничного смеха Сталина и Муссолини. В«Смехом можно заткнуть рот, как кляпом. (…) Террор смеха не только успешно заменяет репрессии там, где последние почему-либо неприменимы, но не менее успешно сотрудничает с террором репрессивным там, где тот применимВ».

Но есть существенное отличие освобождающего смеха от терроризирующего: смех тирана есть В«смех цинический, смех хамский, в акте которого смеющийся отделывается от стыда, от жалости, от совестиВ». Таков, добавим, и смех Путина: безжалостные В«она утонулаВ», В«мочить в сортиреВ», В«отрезатьВ», В«намотатьВ», бесстыдное В«контрацептивы повесилиВ», бессовестные В«бараны, вперед!В», В«идите ко мне, бандер-логиВ» и пр. Таков же и смеховой террор омоновцев, полицаев (В«Ну что, хорьки? Кому еще?В» В«жемчужногоВ» прапорщика) и сетевых троллей. Бессовестными являются и театральные митинги в защиту Путина и В«Единой РоссииВ», куда люди безжалостно сгоняются кнутом или бесстыдно заманиваются пряником.

Театральная стихия протестов – это и ответ на государственный В«театр двух актеровВ», спектакли репертуарного В«думского театраВ», всероссийскую игровую акцию В«ВыборыВ» и многие другие представления, разыгранные властью в лучших лубянских традициях театра террора с его бродячими сюжетами о шпионаже, подкупе, терактах и государственных заговорах.

Таким образом, сегодня можно говорить о новой культуре смехового противостояния власти и общества, Поклонной и Болотной, о терроре смеха и свободе смеха. На этом фронте протестное движение обречено на победу благодаря своему многообразию, мощному духу свободы и социальной правды, а также – талантам своих В«полководцевВ». Как верно заметила Лия Ахеджакова, проект В«Гражданин поэтВ» оказался гораздо более успешной формой протеста, чем митинги В«Стратегия-31В», и прав Дмитрий Быков, утверждающий, что сегодня В«смех – единственно нормальная реакция на нашу политическую жизньВ». Быков и Ефремов – это хохочущие Минин и Пожарский, собравшие под свои потешные знамена всю карнавальную рать. А когда Быков шел во главе колонны с плакатом В«Не раскачивайте лодку – нашу крысу тошнитВ», он напомнил мне веселых великанов Рабле, в которых Бахтин видел торжество всенародного и собственно человеческого.