В декабре прошлого года, в Париже, у Горбаневской дома.

Крохотная квартирка, обязательный обед, кислые щи.

— Очень вкусно! — говорю.

вЂ”В У меня есть секрет, — сообщает Горбаневская. — Я во все супы кладу сельдерей. Я хочу, чтобы на моей могиле было написано: В«Она умела готовить супчикиВ».

И, через час:

— Так! Чашек чистых нет, мыть неохота, кофе будем пить в кафе!

— Да нам уже пора…

— Ну как хотите. А я пойду!

Последний кадр в памяти: маленькая Горбаневская с рюкзачком за плечами, у дверей дома.

Она была счастливым человеком, наверное. Она знала несколько простых правил и следовала им. Сельдерея в супе это касалось в последнюю очередь.

Спасшая, вместе с горсткой своих товарищей, честь народа, который ни хера в этом не нуждался и вообще, мля, не понял, че за дела, — она продолжала жить так, как будто тот выход на площадь был, как выход в кафе.

Никакой значительности. Ноль пафоса.

— А я пойду!

Даже словно оправдывалась, микшируя разговоры о своей легендарной отваге:

— Дура была бесстрашная…

Известная суховатость Горбаневской в общении была пленкой, оберегавшей нас от температуры ее души, от ее непроходящего стыда за страну, свинцовые мерзости которой она ощущала как свою личную вину.

В«Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом…»

Я не знаю, что будет написано на ее могиле, но думаю: достаточно имени и дат жизни. В«Наталья Горбаневская» — это не нуждается в дефинициях с 25 августа 1968 года.

Вечная память.





Фотография ИТАР-ТАСС