Насилие как опыт и обиход
Слова о «разгуле агрессии», свидетельства жестокого обращения людей друг с другом в повседневной жизни стали за девяностые годы ходовыми и в российских медиа, и среди их читателей/зрителей. При этом население России, чувствуя угрозу со стороны окружающего мира, связывает эскалацию насилия прежде всего с «уличными хулиганами», «преступниками», а с середины 1990-х – с «террористами». Понятая таким образом, как нечто однозначно стороннее, агрессия будто бы и не требует осознания и объяснения – ее, де, достаточно показать, что и делают масс-медиа, закрепляя тем самым анонимную и безальтернативную картину реальности. «Преступность» устойчиво входит в пятерку острых социальных проблем, год за годом наиболее тревожащих россиян, а борьба с «растущей преступностью» – в пятерку задач, на которых, по мнению респондентов, должна была бы прежде всего сосредоточиться официальная власть.
Обратимся к собственному опыту наших соотечественников. На протяжении 1990 – начала 2000-х годов доля россиян, недавно переживших, по их признанию, нападение или грабеж, держалась на уровне 7-8%. Еще столько же указывали на то, что насилию подверглись члены их семей, ближайшие родственники. Наконец, каждый пятый назвал среди жертв уличной агрессии своих сослуживцев, коллег. Иными словами, свыше трети взрослых жителей России напрямую или через близких людей соприкоснулись в последнее время с насилием со стороны незнакомцев. Примерно такая же часть в 2004-2005 г. признавалась, что «очень боится» стать жертвой преступного нападения; еще половина опрошенных не исключали для себя такой возможности и опасались за собственную безопасность «в какой-то мере». Словесные оскорбления испытывал на себе каждый второй житель России.
У этого насилия, как мы видим, нет ни имени, ни лица – есть лишь воплощение чего-то абстрактно угрожающего и совершенно чужого. Таков взгляд жертв, ведь и они чувствуют себя никем.
Однако подобный опыт бывает вполне персонифицирован, когда обе стороны – и нападающая, и пострадавшая – знают друг друга, лично или по документам. Причем ситуации адресного и персонифицированного насилия случаются с россиянами ничуть не реже анонимных. И возникают они в рамках самых разных институтов, от семьи до государственных служб.
По опросу «Родители», проведенному Левада-Центром (тогда – ВЦИОМ) в 1995 году, в 18% семей с детьми отец или отчим за последние 12 месяцев хотя бы раз бил либо иными способами физически наказывал ребенка — цифра, понятно, приуменьшенная. По опросу «Здоровье женщин» (1998 г.), 30% респонденток в детстве были свидетелями того, что их родители избивали друг друга, угрожали друг другу ножом или другим оружием; 26% сами были жертвами избиения или иного физического воздействия со стороны отца или матери. От 17 до 24% взрослых семейных россиян, по опросам 2002-2003 гг., признавались, что их партнер (муж/жена, сожитель/сожительница), случается, прибегает или прибегал к рукоприкладству. Так обстоит дело в первичном, базовом институте, в семье — как видим, примерно тот же уровень небезопасности для человека (от четверти до трети пострадавших) виден и здесь.
В дальнейшем подобный негативный опыт закрепляется, как бы узаконивается явочным порядком уже усилиями государства. Так в среднем каждый шестой из молодых россиян мужского пола подвергался побоям и издевательствам со стороны офицеров и старослужащих, то есть – тех, кто в силу положения и различий в возрасте должен был бы выступать примером, но кто прошел точно такую же школу «посвятительного» насилия, только немного раньше. Если же считать от тех, кто реально прошел армию, то среди них издевательства и побои узнали на себе трое из пяти. В подобных обстоятельствах понятно, что свыше 80% российского населения (данные 2006 г.) считают: издевательства над молодыми солдатами со стороны офицеров, прапорщиков и старослужащих распространены в большинстве воинских частей или даже повсеместно. Более чем 60% россиян согласны в том, что подобные издевательства сознательно и целенаправленно используются теми, кто их совершает, для наведения “порядка” и показа того, кто тут “главный”.
Или возьмем правоохранительные органы. По данным нашего исследования (2004 г.) в 12 крупных городах страны, 7-8% опрошенных были либо сами избиты милицией за последнее время, либо избиениям и другим мерам физического воздействия подверглись члены их семей. Жертвами милицейского насилия стали знакомые и друзья каждого пятого из опрошенных.
Как видим, по распространенности факты агрессии со стороны анонимных преступников, ближайших родственников и вполне конкретных милиционеров почти не различимы. Согласно свидетельствам более чем половины опрошенных нами работников скорой помощи и травмопунктов в крупных городах страны и почти 70% в Москве и Петербурге (2004 г.), насилие при задержании, избиение задержанных – весьма распространенная и даже обычная практика в деятельности работников милиции. Чаще всего подобные действия обращены против нетрезвых граждан (так считают две трети опрошенных медицинских работников) и молодежи, подростков (оценки половины респондентов-медиков).
При столь повсеместной распространенности огосударствленное насилие становится привычным не только для активной стороны, для органов государства, но и для пострадавших или для потенциальных жертв, для населения. И вот до 20% опрошенных в 12 крупных городах России (уже упоминавшееся исследование 2004 г.) считают допустимым, что подозреваемого в вымогательстве милиционеры бьют, до 15% — что к нему применяют электрошок. Опыт пережитого насилия перерастает в его обиходность, но при этом сопровождается столь же привычным страхом и чувством уязвимости.
Соединение, казалось бы, несоединимого закрепляется и поддерживается тем фактом, что ровно таким же, неразрешимым в его противоречивости, выступает сегодня отношение жителей России к самому государству и его институтам. Так, большинство российского населения осознает уродство и бесчеловечность нынешней армии, но продолжает надеяться на нее в качестве гипотетической “спасительницы” (а как еще может относиться к ней население вновь милитаризуемой страны, две трети которой уверены, что у России “всегда будут враги”, двое из пяти – что их отечеству сегодня “угрожают войной” другие государства, и 85% считают необходимым вернуть в среднюю школу «начальную военную подготовку»?). Опять-таки большинство россиян (две трети жителей крупных городов) не доверяют милиции, четверо из пяти не чувствуют себя защищенными от милицейского произвола, но они, по их словам, вынуждены обращаться к милиции в случае нарушения их прав и осознают, что больше им, при всем недоверии к людям в милицейской форме, обратиться не к кому.
Кстати, недоверие к милицейским мундирам и судебному крючкотворству, которое представляется нашим соотечественникам чем-то само собой разумеющимся и понятным, — чувство отнюдь не всеобщее. Уровень доверия суду в Америке и развитых странах Европы заметно выше среднероссийского: по данным международных опросов 2004 г., ему доверяют от 36% американцев до 56% граждан ФРГ. Еще выше доверие полиции – ей доверяют от 55% опрошенных во Франции до 66% в США и 75% в ФРГ. Добавлю, что столь же высоким уровнем массового доверия, как полицейские, на Западе пользуются, пожалуй, лишь многочисленные и мощные благотворительные организации, добровольные общества. Это понятно: речь идет о социальных структурах, которые создали и поддерживают сами граждане, в которых многие из них постоянно и безвозмездно работают. Так, по данным опросов середины 1990-х годов, 82% американцев, 68% граждан ФРГ, 53% британцев и 39% жителей Франции состояли членами той или иной общественной организации (в России соответствующий показатель год за годом едва превышает границы статистической погрешности, допустимой при массовых опросах). На бесплатных и добровольных началах работали в них 60% опрошенных в США (в том числе, три четверти старшеклассников), 35% во Франции, 31% в Германии, 26% в Великобритании (российские данные по этому показателю не превышают процента).
И в этом всё дело. Насилие есть до предела примитивная, скажем так, огрубленная, вырожденная разновидность взаимодействия – но все же именно взаимо-действия! За ней стоит неприятие Другого как значимого и самостоятельного лица, нежелание и неготовность к позитивным отношениям с ним, будь те отношения конкурентными либо кооперативными. Последовательное упрощение социума, ослабление и омертвение связей в нем до узкородственных, «кровных» (а в сегодняшней России оно именно так, и мы видели, каково качество подобных связей) ведет к аннигиляции образа другого, но, ровно в той же степени, позитивных представлений о себе, своих возможностях и перспективах. А тогда единственное отличие от неприемлемого чужака, читай – единственный шанс превосходства над ним, поскольку ты не имеешь для него авторитета и не вызываешь у него доверия, выражается в демонстративном разрыве коммуникаций. В упреждающей каиновской агрессии, всё равно неотделимой от страха. Перед его образом? Перед собственным отражением?
