Будапешт — Москва, или почему им легче
Вчерашние волнения в Будапеште — горячий привет из 56-го года, хотя на самом деле этот привет — не более чем повод. Праворадикальная молодежь, готовая, как известно, активно размяться всегда и везде, а в "Новой Европе", то есть в восточноевропейских странах — в особенности, давно готовилась ударно отметить годовщину трагических событий. Да еще в последние недели она получила дополнительный адреналин после неосторожных высказываний своего премьер-министра. Большая национальная дата совпала со свежим, нашумевшим скандалом — и понеслось.
Подобная, скажем мягко, неконструктивная составляющая имела место и в 1956 году. Погибли невинные люди: разорваны или были повешены на фонарях солдатики, охранявшие здание ЦК. И это заставляет оценить жертвенно-героические "венгерские события" как не вполне однозначные — с венгерской стороны. Зато с советской стороны они — совершенно однозначны.
Венгры отмечают день памяти 56-го года. Круглая дата — полвека. Они открыли музей в центре Будапешта. Музей простой. Документы: советские и венгерские, немного нацистско — сталинской монументальной эстетики. Траурная музыка. Высоченные, метров двадцать, подсвеченные стены. Советский танк, утопленный в гранит постамента, вокруг, под потолок, плотными рядами — лица, тысячи фотографий погибших людей. У входа зажигали свечи, очень много свечей, и лампадки. И было совсем тихо, даже маленькие дети не шумели.
В конце октября – начале ноября 56-го года Н.С. Хрущев утопил Будапешт в крови. В уличных боях погибли по разным оценкам до 20 тысяч венгров, включая немалое количество женщин и детей, и около полутора тысяч советских солдат. Потом еще несколько десятков тысяч попали в лагеря. 56-ой год в Венгрии сразу оброс легендами, и их число множилось со временем. Но и в очищенном от естественных романтических наслоений, сухом виде он дорогого стоит. Тогда, через три с половиной года после смерти Сталина и через полгода после Двадцатого съезда венгры решили, что можно выскользнуть из стальных братских объятий. Они ошибались. Сталина не было, но дело его жило. Людоедская система не дала осечки. Известны случаи, когда при побеге группы заключенных из концлагеря — немецкого или нашего — один, первый, самый бесстрашный брался рукой за проволоку, чтобы проверить пущен ли ток. Вот таким заключенным стала Венгрия в 56-м. Она проверила проволоку. Ток был пущен.
Венгры на самом деле вписали в свою историю славную страницу, им есть, чем гордиться. Они не просто тяжелой, жертвенной ценой заставили Кремль вздрогнуть. Героическое антисоветское восстание в Будапеште (сами они называют его революцией, а в наших учебниках о нем смутно и скупо говорилось как о "попытке контрреволюционного переворота") нанесло всему соцлагерю и самому Советскому Союзу смертельный удар, хотя и с отложенным на десятилетия результатом. Система, которая до тех пор, используя инерцию победы над Гитлером, инерцию ялтинских соглашений, работала на экспансию, после Венгрии перешла в оборону, наглухо закрылась, пытаясь удержать достигнутое. Именно тогда социализм как глобальная альтернатива раз и навсегда потерял свое всемирно — историческое обаяние. Чехословакия в 68-м только подтвердила то, что уже нельзя было, да никто и не пытался утаить: единство социалистического лагеря — пропагандистский миф, оно обеспечивается только штыками.
А в самом сердце системы, в Москве, страх, возникший осенью 56-го, так никогда и не прошел до конца. Напротив, этот страх перед повторением Венгрии заставлял советских правителей реагировать на все внешние и внутренние раздражители закручиванием гаек. Даже сталинский Советский Союз демонстрировал способность к некоему, пусть страшному, но обновлению, в том числе экономическому. После венгерского потрясения эта способность была утеряна, что означало не что иное, как начало конца. С Будапештом связана даже некая, уже на персональном уровне, мистика, которая проявилась уже в предсмертный период существования СССР и ускорила его кончину. Советским послом в Венгрии в 56-м был Ю.В. Андропов, который активно настраивал Кремль на силовые решения. А его советником и правой рукой был В.А. Крючков. Андропов стал последним советским генсеком эпохи высоких цен на нефть, когда еще был экономический ресурс, позволявший если не спасти режим, то отложить его агонию. Но он делал исключительно то, чего делать было никак нельзя: усиливал прессинг. Это было суицидальное поведение. Он приближал конец. А Крючков, последний глава КГБ, главный идеолог и пружина дегенеративного ГКЧП, произвел контрольный выстрел в голову СССР.
Так Будапешт спустя 35 лет ассиметрично ответил Москве. Но этим ответ не исчерпывается. Когда после 91-го со спринтерской скоростью прыснули младшие братья — национальные республики СССР; вассалы — члены Варшавского договора, прыснули уже не от Советского Союза, а от России, подальше на Запад, в ЕЭС, в НАТО, куда угодно, но только подальше от страшной Москвы и поближе к спасительному Западу — это тоже аукался Будапешт. Не он один, конечно, но он — в первую и главную очередь. Нас элементарно боятся. И это не тот страх — уважение, по поводу которого можно испытывать державную гордость. Нет. Это скорее нежелание жить рядом со здоровенным запойным соседом. Который, когда трезвый — ничего, но только трезвым он бывает нечасто, да и вообще зависеть от состояния его души ни у кого желания нет. И потому долго у России не будет в Европе недоброжелателей более упорных и последовательных, чем страны Восточной Европы. Их не задобрить, не обмануть. Слишком хорошо они нас знают.
И сейчас уже не важно, кто входил в состав СССР, а кто — нет. Венгрия уже не отличается от Литвы, а Чехия — от Украины. Все они были частями Большого Советского Союза. Островами архипелага СССР. И у всех у них есть перед нами одно преимущество, психологическое, но ключевое. Для них между коммунизмом и национальным унижением стоит знак равенства. И потому такой же знак стоит для них между борьбой против тоталитарного наследия и национально-освободительной борьбой, которая всегда и везде обречена на популярность.
То ли дело в России. У нас коммунизм ассоциируется с имперским величием, Сталин — с пиком державной славы, а распад тоталитарной системы — с национальным унижением. Это — страшная объективная реальность. Непреодолимое искушение для любого политика, претендующего на успех. И благодатнейшая почва для популизма. И для фашизма, как наиболее откровенной, последовательной, а значит, высшей формы популизма.
Обсудить "Будапешт — Москва, или почему им легче" на форуме
Подобная, скажем мягко, неконструктивная составляющая имела место и в 1956 году. Погибли невинные люди: разорваны или были повешены на фонарях солдатики, охранявшие здание ЦК. И это заставляет оценить жертвенно-героические "венгерские события" как не вполне однозначные — с венгерской стороны. Зато с советской стороны они — совершенно однозначны.
Венгры отмечают день памяти 56-го года. Круглая дата — полвека. Они открыли музей в центре Будапешта. Музей простой. Документы: советские и венгерские, немного нацистско — сталинской монументальной эстетики. Траурная музыка. Высоченные, метров двадцать, подсвеченные стены. Советский танк, утопленный в гранит постамента, вокруг, под потолок, плотными рядами — лица, тысячи фотографий погибших людей. У входа зажигали свечи, очень много свечей, и лампадки. И было совсем тихо, даже маленькие дети не шумели.
В конце октября – начале ноября 56-го года Н.С. Хрущев утопил Будапешт в крови. В уличных боях погибли по разным оценкам до 20 тысяч венгров, включая немалое количество женщин и детей, и около полутора тысяч советских солдат. Потом еще несколько десятков тысяч попали в лагеря. 56-ой год в Венгрии сразу оброс легендами, и их число множилось со временем. Но и в очищенном от естественных романтических наслоений, сухом виде он дорогого стоит. Тогда, через три с половиной года после смерти Сталина и через полгода после Двадцатого съезда венгры решили, что можно выскользнуть из стальных братских объятий. Они ошибались. Сталина не было, но дело его жило. Людоедская система не дала осечки. Известны случаи, когда при побеге группы заключенных из концлагеря — немецкого или нашего — один, первый, самый бесстрашный брался рукой за проволоку, чтобы проверить пущен ли ток. Вот таким заключенным стала Венгрия в 56-м. Она проверила проволоку. Ток был пущен.
Венгры на самом деле вписали в свою историю славную страницу, им есть, чем гордиться. Они не просто тяжелой, жертвенной ценой заставили Кремль вздрогнуть. Героическое антисоветское восстание в Будапеште (сами они называют его революцией, а в наших учебниках о нем смутно и скупо говорилось как о "попытке контрреволюционного переворота") нанесло всему соцлагерю и самому Советскому Союзу смертельный удар, хотя и с отложенным на десятилетия результатом. Система, которая до тех пор, используя инерцию победы над Гитлером, инерцию ялтинских соглашений, работала на экспансию, после Венгрии перешла в оборону, наглухо закрылась, пытаясь удержать достигнутое. Именно тогда социализм как глобальная альтернатива раз и навсегда потерял свое всемирно — историческое обаяние. Чехословакия в 68-м только подтвердила то, что уже нельзя было, да никто и не пытался утаить: единство социалистического лагеря — пропагандистский миф, оно обеспечивается только штыками.
А в самом сердце системы, в Москве, страх, возникший осенью 56-го, так никогда и не прошел до конца. Напротив, этот страх перед повторением Венгрии заставлял советских правителей реагировать на все внешние и внутренние раздражители закручиванием гаек. Даже сталинский Советский Союз демонстрировал способность к некоему, пусть страшному, но обновлению, в том числе экономическому. После венгерского потрясения эта способность была утеряна, что означало не что иное, как начало конца. С Будапештом связана даже некая, уже на персональном уровне, мистика, которая проявилась уже в предсмертный период существования СССР и ускорила его кончину. Советским послом в Венгрии в 56-м был Ю.В. Андропов, который активно настраивал Кремль на силовые решения. А его советником и правой рукой был В.А. Крючков. Андропов стал последним советским генсеком эпохи высоких цен на нефть, когда еще был экономический ресурс, позволявший если не спасти режим, то отложить его агонию. Но он делал исключительно то, чего делать было никак нельзя: усиливал прессинг. Это было суицидальное поведение. Он приближал конец. А Крючков, последний глава КГБ, главный идеолог и пружина дегенеративного ГКЧП, произвел контрольный выстрел в голову СССР.
Так Будапешт спустя 35 лет ассиметрично ответил Москве. Но этим ответ не исчерпывается. Когда после 91-го со спринтерской скоростью прыснули младшие братья — национальные республики СССР; вассалы — члены Варшавского договора, прыснули уже не от Советского Союза, а от России, подальше на Запад, в ЕЭС, в НАТО, куда угодно, но только подальше от страшной Москвы и поближе к спасительному Западу — это тоже аукался Будапешт. Не он один, конечно, но он — в первую и главную очередь. Нас элементарно боятся. И это не тот страх — уважение, по поводу которого можно испытывать державную гордость. Нет. Это скорее нежелание жить рядом со здоровенным запойным соседом. Который, когда трезвый — ничего, но только трезвым он бывает нечасто, да и вообще зависеть от состояния его души ни у кого желания нет. И потому долго у России не будет в Европе недоброжелателей более упорных и последовательных, чем страны Восточной Европы. Их не задобрить, не обмануть. Слишком хорошо они нас знают.
И сейчас уже не важно, кто входил в состав СССР, а кто — нет. Венгрия уже не отличается от Литвы, а Чехия — от Украины. Все они были частями Большого Советского Союза. Островами архипелага СССР. И у всех у них есть перед нами одно преимущество, психологическое, но ключевое. Для них между коммунизмом и национальным унижением стоит знак равенства. И потому такой же знак стоит для них между борьбой против тоталитарного наследия и национально-освободительной борьбой, которая всегда и везде обречена на популярность.
То ли дело в России. У нас коммунизм ассоциируется с имперским величием, Сталин — с пиком державной славы, а распад тоталитарной системы — с национальным унижением. Это — страшная объективная реальность. Непреодолимое искушение для любого политика, претендующего на успех. И благодатнейшая почва для популизма. И для фашизма, как наиболее откровенной, последовательной, а значит, высшей формы популизма.
