А. И. Солженицын и февраль 1917-го
27 февраля сего года "Российскую газету" в г. Москве практически невозможно было купить. Киоскерши сходили с ума: "Никогда такого не было! Что там сегодня?" А там были "Размышления над февральской революцией " А. И. Солженицына.
Статья написана в 80-83 гг., публиковалась в России в 95-м, но таким огромным тиражом — впервые. И — к дате, к 90-летию Февраля.
Комментировать или, Боже сохрани, оценивать любой текст А.И. Солженицына — дело уже давно и заведомо гиблое. Хвалить, петь дифирамбы — смешно. Критиковать, пожалуй, еще смешнее. Этот человек и этот автор принадлежит истории и всегда, во всех своих проявлениях равен себе. Однако, ограничиваясь почтительным молчанием, мы рискуем оставить без внимания значительную по смысловому наполнению работу. Что было бы неправильно и, в конечном счете, неуважительно. А потому не будем ограничиваться.
Фактологическая часть статьи сегодня, т.е. по прошествии четверти века со времени написания, не представляется да и не может быть оригинальной. Все факты известны, а автор и тогда уже, видимо, не ставил перед собой задачу удивить подготовленного читателя новизной. Это ведь не исследование, а размышление. Причем, как всегда у Солженицына, не только историко-политического, но и портретно-психологического порядка.
В центре — портрет Николая II. "…Кроткий, чистый, почти безупречный… В его нецарской нерешительности — главный его порок для русского трона… Едва услышал об опасности своей семье — и бросил армию, бросил Ставку, бросил пост Верховного — и помчался к семье". Да, так и было! Мягкий, порядочный, но очень частный человек, ни по масштабу личности, ни по приватности, негосударственности мышления совершенно не предназначенный для несения бремени абсолютной власти в такой стране и в такое время. И трагически — для себя, семьи, страны — сломавшийся под этим бременем.
Так. Но он ли один оказался столь страшно и несвоевременно мелок? Нет, отвечает Солженицын. Вся власть была такова. Почти все министры (за исключением давно к тому времени погибшего Столыпина), почти все военачальники (за исключением командующего Черноморским флотом Колчака) — вполне ничтожные, не на том месте и не в то время оказавшиеся люди. Но кто их рассадил в это время по этим местам? Государь. Кто осуществлял этот негативный отбор, отбраковывая людей ярких и сильных, хотя, возможно, и неудобных? Государь. Больше некому. Его ответственность, его вина. Мелкий человек подбирал окружение себе подстать. Ему так было комфортно. Чем это кончилось для страны — мы знаем.
Все это у Солженицына либо прямо сказано, либо подразумевается. И со всем этим трудно спорить. Как и с тем, кто противостоял этой власти. Эпилептики революции. Радикалы. "В столетнем противостоянии радикализма и государственности — вторая все более побеждалась…"
Солженицын обвиняет интеллигенцию. И в этом с ним не поспоришь — все верно. Радикальная интеллигенция действительно расшатывала устои, заражала общество модными левыми настроениями. И заразила, расшатала при попустительстве власти. "Либерально-радикальное поле" (Солженицын) овладело интеллигенцией и страной. И еще: "Национальное сознание было отброшено интеллигенцией — но и обронено верхами. Так мы шли к своей национальной катастрофе".
Вот здесь, ровно в середине своего текста, автор впервые приоткрывает концептуальный смысл, мировоззренческую сверхзадачу статьи. Либерализм — измена национальному сознанию — национальная катастрофа. Именно таковы, по мнению А.И. Солженицына, трагические вехи русской истории конца XIX — начала XX века.
Автор констатирует: у власти было два естественных варианта действий. Либо подавление, либо реформы. Но власть оказалась не способна ни на один из этих вариантов, а нашла третий, точнее, он сам ее нашел. Не делать вообще ничего. Это и был прямой путь к гибели.
Т.е., если суммировать сказанное А.И. Солженицыным, получается (да так и было на самом деле), что дряхлое и старчески упертое русское самодержавие, не способное ни активно сопротивляться революционному злу, ни адаптироваться к реалиям эпохи, неизбежно и без борьбы отдало страну на съедение первым встречным мерзавцам. Из этого, казалось бы, следует, какие альтернативные варианты развития могли бы спасти Россию. И это не просто досужие, умозрительные рассуждения. История, разумеется, не имеет сослагательного наклонения, но тот, кто не желает в кровь расшибать себе физиономию, наступая на одни и те же грабли, всегда найдет в ней немало поучительного.
Так вот. Очевидно, что, если самодержавие в том виде было не способно спасти страну, значит, оно было обречено на уход со сцены. Желательно, конечно, безболезненно. И узловых, критических точек, в которых история могла развернуться, пойти по иному, более благоприятному пути, можно разглядеть две.
Первая. 1914 год. Если бы Россия не вступила в войну. В 1914 г. страна процветала и развивалась бешеными, поразительными темпами. Русский капитализм выходил на передовые позиции в мире, промышленность перла вверх, бурно развивалось благодаря столыпинской реформе новое, свободное сельское хозяйство. И никакие революционеры никого не волновали, не нужны они были никому и угрюмо тусовались в эмиграции. Если бы в войну не вступили, Россия в течение считанных 10-20 лет превратилась бы в могучую европейскую страну со свободной экономикой, неплохим уровнем жизни и, скорее всего, мягкой конституционной монархией в качестве государственного устройства.
Вторая. 1917 год, но не 1 марта, как пишет Солженицын, а позже, когда большевики во главе с Лениным с деньгами германского Генштаба в кармане прибыли в Россию и вцепились ей в горло. Вот тогда, весной и летом, прояви Временное правительство больше цепкости и жестокости, раскрути оно (а ведь пошла уже раскрутка) дело о германском шпионаже — и не было бы никакого Октября. А была бы выигранная вместе с западными союзниками война со всеми вытекающими приятными моральными и материальными последствиями, стабильное развитие (см. первый вариант) и демократическая республика. А отрекшийся царь с семьей поливал бы цветы в Ливадийском дворце и ездил в гости в Лондон к своему венценосному кузену.
Но для Солженицына такая главная, роковая точка — именно отречение царя. Именно падение монархии означает для него ту самую национальную катастрофу. Февральская революция для Солженицына — лишь предисловие к Октябрьской. "Вся историческая роль февралистов только и свелась к тому, что они не дали монархии защититься, не допустили ее прямого боя с революцией". Но позвольте, ведь А.И. много и убедительно пишет о том, насколько монархия не способна была защититься, не готова ни к какому прямому бою. При чем же здесь февралисты? Авторская пренебрежительная трактовка Февральской революции, как это ни странно, удивительно напоминает трактовку из советских учебников истории. Не хватает только любимого народом за фрейдистские мотивы анекдота о побеге А.Ф. Керенского в женском платье. Анекдота, который в одичавшем, гулаговском обществе воспринимался однозначно (Керенский — баба, и все они, эти жидкие интеллигенты — бабы, и мы их "опустили", трахнули, как баб) и потому делает несомненную честь своим создателям, прежде всего И.В. Сталину, как пиар-технологам.
А ведь столь умело окарикатуренный Керенский "бабой" не был. Он просто категорически не желал пачкаться в крови и пачкать в ней революцию. Он лично, с риском для жизни, спас от разъяренной толпы близкого к царице и потому ненавидимого министра внутренних дел Протопопова. Он буквально вырвал из лап возбужденной солдатни уже еле живого военного министра Сухомлинова. Он спас бывшего императора. 7 марта, выступая перед рабочими в Моссовете, Керенский заявил: "Сейчас Николай в моих руках. И я вам скажу, товарищи, что до сих пор русская революция протекала бескровно, я не позволю вам ее омрачить". Не его вина, что английские родственники под давлением левых настроений в своей стране перетрусили, отказались принять Николая, и он со всей семьей, с детьми был зверски убит по приказу Ленина. К тому времени Керенский уже не мог повлиять на ситуацию.
Ленин называл таких людей тупицами. Он их презирал за порядочность, которую приравнивал к слабости. Троцкий про них говорил, что они глядят на революцию "глазами буржуа, испуганного за судьбы культуры".
Но то Ленин и Троцкий. А за что, почему их так презирает А.И. Солженицын?
Они, февралисты, впервые провозгласили Россию республикой, впервые провозгласили демократические свободы и всеобщие, равные, прямые и тайные выборы в парламент — Учредительное собрание, вскоре радостно разогнанное большевиками. Образованные, не связанные с дворцовыми интригами и возней у трона, искренне любившие свою страну, они имели один недостаток: власть не была их страстью, единственной целью их жизни. Для удержания власти им следовало выйти из войны, и они это понимали, но понимали также и другое: этот сверхпопулярный шаг означал отказ от своих обязательств накануне победы союзников и был чреват международной изоляцией и утратой гигантских территорий. Т.е. Временное правительство думало не о власти, а о России. Ленин через год, подписывая Брестский договор с Германией и отдавая жирные куски страны, будет думать только об удержании власти. И он ее удержит.
Конечно, Солженицын не может простить Февралю последующий Великий Октябрь, ознаменовавший начало беспрецедентного по жестокости и продолжительности (три четверти века) акта изнасилования собственной страны. Т.е. А.И. путает хронологическую последовательность событий и их причинно-следственную связь. Солженицын в данном случае оказывается в добровольном плену известной исторической аберрации, навязанной, со времен "Краткого курса", советской пропагандистской традицией. Но, повторяю, в добровольном плену. Поскольку для презрительной ненависти А.И. к февралистам имеются не только психологические, но и, прежде всего, глубокие идеологические основания.
«Февраль» в его глазах — измена России монархической, традиционалистской, общинной, т.е. исконной — в пользу либерального, западного цивилизационного пути. Именно здесь крупнейший художник и мыслитель видит национальное предательство и корень зла. Его несомненное и заслуженное право. Но упрямые, жесткие факты свидетельствуют об ином. "Октябрь" и весь российский ХХ век стал страшной реакцией огромной, инертной, привыкшей к уравниловке и рабству страны на попытку прорыва в мировую цивилизацию. Попытку, начавшуюся на самом деле не в феврале 1917-го, а после отмены крепостного права в 1861-м. Попытку, в которой романтический Февраль мог сыграть последнюю, решающую роль. Но, к сожалению, не сыграл.
Обсудить "А. И. Солженицын и февраль 1917-го" на форуме
Статья написана в 80-83 гг., публиковалась в России в 95-м, но таким огромным тиражом — впервые. И — к дате, к 90-летию Февраля.
Комментировать или, Боже сохрани, оценивать любой текст А.И. Солженицына — дело уже давно и заведомо гиблое. Хвалить, петь дифирамбы — смешно. Критиковать, пожалуй, еще смешнее. Этот человек и этот автор принадлежит истории и всегда, во всех своих проявлениях равен себе. Однако, ограничиваясь почтительным молчанием, мы рискуем оставить без внимания значительную по смысловому наполнению работу. Что было бы неправильно и, в конечном счете, неуважительно. А потому не будем ограничиваться.
Фактологическая часть статьи сегодня, т.е. по прошествии четверти века со времени написания, не представляется да и не может быть оригинальной. Все факты известны, а автор и тогда уже, видимо, не ставил перед собой задачу удивить подготовленного читателя новизной. Это ведь не исследование, а размышление. Причем, как всегда у Солженицына, не только историко-политического, но и портретно-психологического порядка.
В центре — портрет Николая II. "…Кроткий, чистый, почти безупречный… В его нецарской нерешительности — главный его порок для русского трона… Едва услышал об опасности своей семье — и бросил армию, бросил Ставку, бросил пост Верховного — и помчался к семье". Да, так и было! Мягкий, порядочный, но очень частный человек, ни по масштабу личности, ни по приватности, негосударственности мышления совершенно не предназначенный для несения бремени абсолютной власти в такой стране и в такое время. И трагически — для себя, семьи, страны — сломавшийся под этим бременем.
Так. Но он ли один оказался столь страшно и несвоевременно мелок? Нет, отвечает Солженицын. Вся власть была такова. Почти все министры (за исключением давно к тому времени погибшего Столыпина), почти все военачальники (за исключением командующего Черноморским флотом Колчака) — вполне ничтожные, не на том месте и не в то время оказавшиеся люди. Но кто их рассадил в это время по этим местам? Государь. Кто осуществлял этот негативный отбор, отбраковывая людей ярких и сильных, хотя, возможно, и неудобных? Государь. Больше некому. Его ответственность, его вина. Мелкий человек подбирал окружение себе подстать. Ему так было комфортно. Чем это кончилось для страны — мы знаем.
Все это у Солженицына либо прямо сказано, либо подразумевается. И со всем этим трудно спорить. Как и с тем, кто противостоял этой власти. Эпилептики революции. Радикалы. "В столетнем противостоянии радикализма и государственности — вторая все более побеждалась…"
Солженицын обвиняет интеллигенцию. И в этом с ним не поспоришь — все верно. Радикальная интеллигенция действительно расшатывала устои, заражала общество модными левыми настроениями. И заразила, расшатала при попустительстве власти. "Либерально-радикальное поле" (Солженицын) овладело интеллигенцией и страной. И еще: "Национальное сознание было отброшено интеллигенцией — но и обронено верхами. Так мы шли к своей национальной катастрофе".
Вот здесь, ровно в середине своего текста, автор впервые приоткрывает концептуальный смысл, мировоззренческую сверхзадачу статьи. Либерализм — измена национальному сознанию — национальная катастрофа. Именно таковы, по мнению А.И. Солженицына, трагические вехи русской истории конца XIX — начала XX века.
Автор констатирует: у власти было два естественных варианта действий. Либо подавление, либо реформы. Но власть оказалась не способна ни на один из этих вариантов, а нашла третий, точнее, он сам ее нашел. Не делать вообще ничего. Это и был прямой путь к гибели.
Т.е., если суммировать сказанное А.И. Солженицыным, получается (да так и было на самом деле), что дряхлое и старчески упертое русское самодержавие, не способное ни активно сопротивляться революционному злу, ни адаптироваться к реалиям эпохи, неизбежно и без борьбы отдало страну на съедение первым встречным мерзавцам. Из этого, казалось бы, следует, какие альтернативные варианты развития могли бы спасти Россию. И это не просто досужие, умозрительные рассуждения. История, разумеется, не имеет сослагательного наклонения, но тот, кто не желает в кровь расшибать себе физиономию, наступая на одни и те же грабли, всегда найдет в ней немало поучительного.
Так вот. Очевидно, что, если самодержавие в том виде было не способно спасти страну, значит, оно было обречено на уход со сцены. Желательно, конечно, безболезненно. И узловых, критических точек, в которых история могла развернуться, пойти по иному, более благоприятному пути, можно разглядеть две.
Первая. 1914 год. Если бы Россия не вступила в войну. В 1914 г. страна процветала и развивалась бешеными, поразительными темпами. Русский капитализм выходил на передовые позиции в мире, промышленность перла вверх, бурно развивалось благодаря столыпинской реформе новое, свободное сельское хозяйство. И никакие революционеры никого не волновали, не нужны они были никому и угрюмо тусовались в эмиграции. Если бы в войну не вступили, Россия в течение считанных 10-20 лет превратилась бы в могучую европейскую страну со свободной экономикой, неплохим уровнем жизни и, скорее всего, мягкой конституционной монархией в качестве государственного устройства.
Вторая. 1917 год, но не 1 марта, как пишет Солженицын, а позже, когда большевики во главе с Лениным с деньгами германского Генштаба в кармане прибыли в Россию и вцепились ей в горло. Вот тогда, весной и летом, прояви Временное правительство больше цепкости и жестокости, раскрути оно (а ведь пошла уже раскрутка) дело о германском шпионаже — и не было бы никакого Октября. А была бы выигранная вместе с западными союзниками война со всеми вытекающими приятными моральными и материальными последствиями, стабильное развитие (см. первый вариант) и демократическая республика. А отрекшийся царь с семьей поливал бы цветы в Ливадийском дворце и ездил в гости в Лондон к своему венценосному кузену.
Но для Солженицына такая главная, роковая точка — именно отречение царя. Именно падение монархии означает для него ту самую национальную катастрофу. Февральская революция для Солженицына — лишь предисловие к Октябрьской. "Вся историческая роль февралистов только и свелась к тому, что они не дали монархии защититься, не допустили ее прямого боя с революцией". Но позвольте, ведь А.И. много и убедительно пишет о том, насколько монархия не способна была защититься, не готова ни к какому прямому бою. При чем же здесь февралисты? Авторская пренебрежительная трактовка Февральской революции, как это ни странно, удивительно напоминает трактовку из советских учебников истории. Не хватает только любимого народом за фрейдистские мотивы анекдота о побеге А.Ф. Керенского в женском платье. Анекдота, который в одичавшем, гулаговском обществе воспринимался однозначно (Керенский — баба, и все они, эти жидкие интеллигенты — бабы, и мы их "опустили", трахнули, как баб) и потому делает несомненную честь своим создателям, прежде всего И.В. Сталину, как пиар-технологам.
А ведь столь умело окарикатуренный Керенский "бабой" не был. Он просто категорически не желал пачкаться в крови и пачкать в ней революцию. Он лично, с риском для жизни, спас от разъяренной толпы близкого к царице и потому ненавидимого министра внутренних дел Протопопова. Он буквально вырвал из лап возбужденной солдатни уже еле живого военного министра Сухомлинова. Он спас бывшего императора. 7 марта, выступая перед рабочими в Моссовете, Керенский заявил: "Сейчас Николай в моих руках. И я вам скажу, товарищи, что до сих пор русская революция протекала бескровно, я не позволю вам ее омрачить". Не его вина, что английские родственники под давлением левых настроений в своей стране перетрусили, отказались принять Николая, и он со всей семьей, с детьми был зверски убит по приказу Ленина. К тому времени Керенский уже не мог повлиять на ситуацию.
Ленин называл таких людей тупицами. Он их презирал за порядочность, которую приравнивал к слабости. Троцкий про них говорил, что они глядят на революцию "глазами буржуа, испуганного за судьбы культуры".
Но то Ленин и Троцкий. А за что, почему их так презирает А.И. Солженицын?
Они, февралисты, впервые провозгласили Россию республикой, впервые провозгласили демократические свободы и всеобщие, равные, прямые и тайные выборы в парламент — Учредительное собрание, вскоре радостно разогнанное большевиками. Образованные, не связанные с дворцовыми интригами и возней у трона, искренне любившие свою страну, они имели один недостаток: власть не была их страстью, единственной целью их жизни. Для удержания власти им следовало выйти из войны, и они это понимали, но понимали также и другое: этот сверхпопулярный шаг означал отказ от своих обязательств накануне победы союзников и был чреват международной изоляцией и утратой гигантских территорий. Т.е. Временное правительство думало не о власти, а о России. Ленин через год, подписывая Брестский договор с Германией и отдавая жирные куски страны, будет думать только об удержании власти. И он ее удержит.
Конечно, Солженицын не может простить Февралю последующий Великий Октябрь, ознаменовавший начало беспрецедентного по жестокости и продолжительности (три четверти века) акта изнасилования собственной страны. Т.е. А.И. путает хронологическую последовательность событий и их причинно-следственную связь. Солженицын в данном случае оказывается в добровольном плену известной исторической аберрации, навязанной, со времен "Краткого курса", советской пропагандистской традицией. Но, повторяю, в добровольном плену. Поскольку для презрительной ненависти А.И. к февралистам имеются не только психологические, но и, прежде всего, глубокие идеологические основания.
«Февраль» в его глазах — измена России монархической, традиционалистской, общинной, т.е. исконной — в пользу либерального, западного цивилизационного пути. Именно здесь крупнейший художник и мыслитель видит национальное предательство и корень зла. Его несомненное и заслуженное право. Но упрямые, жесткие факты свидетельствуют об ином. "Октябрь" и весь российский ХХ век стал страшной реакцией огромной, инертной, привыкшей к уравниловке и рабству страны на попытку прорыва в мировую цивилизацию. Попытку, начавшуюся на самом деле не в феврале 1917-го, а после отмены крепостного права в 1861-м. Попытку, в которой романтический Февраль мог сыграть последнюю, решающую роль. Но, к сожалению, не сыграл.
