В связи с прошедшей в Москве серьезной конференцией, посвященной первой годовщине со дня смерти Д.А. Пригова, поэта и художника-концептуалиста, мне захотелось рассказать о том, о чем на конференции не говорили. О политических взглядах Пригова, об его отношении к истории России и к сегодняшней ситуации.

Многие стороны политического, общественного мировоззрения Пригова легко вычитываются из его стихов, скульптур, перформансов. Это понимали еще в советское время кураторы неофициальной литературы от КГБ, в самом начале перестройки попытавшиеся упрятать его в психушку за расклейку по всему городу пародийных объявлений типа: В«Товарищ, верь, взойдет она, звезда какого-то там счастья!В». Или: В«Помни, поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан!В». Его тексты пародировали язык власти советской культуры, лишая ее силы и мощи, и за это его ненавидели многие советские писатели и поэты и, кстати, ненавидят до сих пор. Пригов не раз повторял, что советский концептуализм (в отличие от концептуализма западного, явившегося реакцией на перепроизводство товаров) явился реакцией на переизбыток советской идеологии. И эта идеология поэтом целенаправленно дезавуировалась. Впрочем, точно такой же деконструкции подвергались и добровольные помощники государства, например, православная церковь, неоднократная названная Приговым В«трижды краснознаменная, дважды ордена Ленина и Красного знамениВ».

После перестройки в этом смысле ничего не изменилось. Пригов был одним из тех, кто отчетливо понимал генетическую связь новой России со старой, понимал, что власть осталась в руках советской номенклатуры, притворившейся демократами и кооператорами для более успешной приватизации государственной собственности. Но, конечно, именно путинская эпоха с ее планомерным уничтожением свободы, антизападной риторикой и превращением России в осажденную врагами крепость стала для Пригова очередным и неопровержимым доказательством порочности исторического пути России. Пригов был уже публичной фигурой и высказывал свои взгляды, как на различных конференциях, так и в пространных интервью, особенно, если считал интервьюера единомышленником, как это было в случае с С. Шаповалом.

Отчасти повторяя мысль М. Мамардашвили, что Россия движется по замкнутому кругу, не в силах его разорвать и повторяя одни и те же коллизии, Пригов сделал важное уточнение, касающееся характера этого повторения. Россия воспроизводит все время один и тот же цикл — долго, в течение нескольких поколений существует как бы вне мировой истории, заходит в очередной тупик, приближается к краху, начинает рушиться. И в последний момент вдруг выходит на поверхность, объявляет весь предшествующий путь ошибкой, открывается, распахивается миру, быстро, скоростным способом усваивает все то, что было создано в период ее очередного отсутствия. Перенимает западные технологии, открытия, достижения в области культуры, жадно читает и усваивает прочитанное, потом начинает западный опыт внедрять в жизнь, добивается зримых успехов. После чего — всегда, казалось бы, неожиданно — вспоминает о своей национальной гордости великороссов, начинает ругать бездуховный Запад, от которого уже взято вроде бы все, что можно, в том числе материальная помощь; замыкается в себе, объявляет себя хранителем истины и чистоты. И уходит с исторической сцены в свою родную хлюпающую и чавкающую темень, в свой собственный и никому непонятный особый путь. И потихоньку начинает загнивать, чтобы в момент, когда уже, кажется, поздно, голод стучится в холодное окно, тленом воняет, хоть святых выноси — опять, как ни в чем не бывало появиться на мировой исторической сцене, чтобы вновь объявить, что готова все начать с начала и строить общий европейский дом. И так до бесконечности.

Пожалуй, приговское отношение к русской истории было одним из самых мрачных (может быть, поэтому такими смешными и абсурдными выходили у него российские политические и культурные деятели, как, впрочем, и все те, что за пафосом скрывали ложь). Он не видел выхода из этого замкнутого круга, превращающего Россию в вечного подростка, так и неуспевающего повзрослеть и тут же погружающегося в очередное детство. То есть о том, что Россия найдет своего Путина, Пригов не сомневался еще при Горбачеве и Ельцине. Да, Горбачев и Ельцин вытащили Россию на поверхность, повернули ее лицом к миру, но как только правящий слой ощутил, что нахапанное и разворованное может быть отнято или уменьшено теми, кто углубится в способы предшествующего присвоения народного добра, как стране был дан очередной сигнал на погружение, и она плюхнулась со всего маха в покрытый ряской вонючий мелкий пруд, объявляя его своим подводным градом Китежем.

Как разорвать этот замкнутый круг, как вырваться на простор мировой истории, уже не исчезая в утробных потемкинских деревнях? Пригов говорил, что у самой России на это сил не хватит. И только поражение в войне и внешнее управление (типа того, что продемонстрировал Гус Хиддинк в футболе) способны прервать то, что в популярной кинокомедии было зафиксировано с ужасающей точностью: украл, выпил — в тюрьму; украл, выпил — в тюрьму. Только тюрьма — это особый самобытный путь России (а на самом деле просто существование вне контроля общественного мнения — в том числе мирового — над коррумпированным правящим слоем). Увы, преступная российская элита не способна отказаться от выгодного для нее манипулирования народом-подростком, который оказывается вечным заложником ее корыстных интересов.

Последним циклом Пригова стала подборка стихов, где Путин и его присные изображались так же, как советские политики в далекую застойную пору. Еще Пригов собирался написать большой текст о собаках Путина и Буша, лабрадоре Конни и шотландском терьере Барни. Однако в письме, отравленном мне незадолго до смерти, он сообщал, что разговаривал о возможной публикации этих стихов в самых прогрессивных российских издательствах и везде обнаружил дружное нежелание ссориться с нынешней властью.

Круг замкнулся. Пригов описал его, то есть пережил очередной переворот вместе с нашей несчастной страной и одновременно описал его в своих текстах. Мир от этого не стал лучше, но стал понятнее. Хотя это и слабое утешение. С погружением вас, товарищи!

В