В«Ежедневный журналВ» публикует статью Сергея Адамовича Ковалева, распространенную на конференции В«Страна вВ миреВ».

В«Страна вВ миреВ» я понимаю буквально. Это неВ только Россия и, может быть, вВ первую очередь неВ Россия. Я хотелВ бы думать оВ неких странах, которых пока нет, иВ оВ некоем объединяющем их Мире, который тоже ещё неВ существует.

Применительно кВ этим странам иВ кВ этому миру центральным дляВ нашей конференции мне представляется вопрос оВ совместимости Политики иВ Права, точнее обВ условиях этой совместимости, ещё точнее – оВ господстве иВ подчинении вВ рамках этой неразрывной пары. Каковы реальные отношения этих двух? УстраиваетВ ли эта реальность нас, её невольных обитателей? НуждаетсяВ ли она вВ переменах иВ можноВ ли её изменить? ГотовыВ ли мы, проживающие всё равно где наВ земном шаре, кВ таким попыткам? иВ кВ чему они моглиВ бы привести? какВ формируются цели огромных людских коллективов иВ возможноВ ли вмешательство вВ это целеполагание? И, наконец: применимаВ ли кВ этой небезобидной совокупности вопросов блестящая формула Майкла Фарадея – В«Нет ничего практичнее хорошо сделанной теорииВ»?

Помилуй Бог, я вовсе неВ пытаюсь предложить даже смутные очертания модели, которая была бы адекватна иВ умелаВ бы что-то предсказывать. Я просто попробую показать несомненную, по-моему, иВ отчётливо нарастающую опасность нынешней глобальной политической конструкции; принципиальную неспособность существующих международных механизмов преодолеть эти угрозы; следовательно, острую необходимость искать альтернативную мировую политическую парадигму. Такое понимание было достигнуто более полувека тому назад иВ породило требование В«нового политического мышленияВ», выдвинутое целым рядом выдающихся фигур 20-го века – Бором, Эйнштейном, Расселом, позднее Горбачёвым иВ Сахаровым. иВ ещё многими другими. Понятие В«новое политическое мышлениеВ», однако, неВ было развито, формализовано, ясно определено, оно заметно разнилось вВ понимании разных своих В«родителейВ». Оно было страстно подхвачено поначалу, потом затрёпано, выхолощено, превращено вВ штамп, постепенно почти забыто.

Уверен, что сейчас всё ещё неВ поздно вернуться кВ началу. Должен сказать, что, вВ отличие отВ большинства своих знаменитых единомышленников, А.Сахаров видел проблему вВ самом широком её аспекте, несводимой только кВ отдельным вызовам современности, пусть даже самым острым. Он видел принципиальную неспособность устоявшейся мировой политической модели справиться соВ всей совокупностью этих грозных вызовов.

В Характер отношений Права иВ Политики, учреждённый вВ СССР, самом стабильном, мощном иВ старом изВ тоталитарных государств недавней эпохи – порядок, послушно воспринятый вВ нём какВ непреложная аксиома иВ навязанный всей Восточной Европе – непросто преодолевается вВ сознании граждан. Хотя порядок этот, поВ сути дела, всего лишь политический произвол, ограждённый служивым правом.

Мне кажется полезным, даже нужным, рассматривая проблему обратиться кВ истории протестных движений вВ СССР иВ вВ Восточной Европе, начиная сВ 60-х – 80-х годов прошлого века.

Независимая гражданская активность вВ СССР того времени ниВ вВ малейшей мере неВ воспринималась нами какВ политическая оппозиция, да и неВ была ею вВ общепринятом смысле этого слова. Наша активность была бесстрашной, открытой, наивной, непримиримой кВ тогдашнему официозу, ноВ отнюдь неВ заявляла собственных политических целей и неВ была массовой. Нас называли инакомыслящими, диссидентами, позднее правозащитниками, ноВ никогда – политиками. Впрочем, следователи иВ прокуроры настойчиво убеждали нас признать, будто мы имели сугубо политическую цель приВ помощи клеветы ослабить государственную власть, вызвать внутреннюю неустойчивость иВ международные осложнения. Однако, постановив приговор, вам говорили: В«Какой Вы политический заключённый? Вы уголовникВ». Власть, диктовавшая приговоры, смотрела наВ нас соВ страхом иВ злобой, иВ это можно понять.В уж они-то, лгавшие каждым словом, хорошо знали, сколько весит правда, произнесённая вслух.

Разумеется, каждый изВ нас и безВ Рейгана отлично понимал, что мы живём вВ Империи Зла, тогда какВ достойным людям надлежит жить вВ ином государстве. Мы уверенно отвергали революционное насилие, но неВ сомневались, что КПСС никогда неВ станет иной и неВ уйдёт вВ отставку.

Судите, насколько пригодны были условия дляВ мирной, ноВ непримиримой, заявленной, практически осуществляемой оппозиции вВ стране, вВ которой ещё вчера просто факт несогласия сВ властью стоил жизни.

Впрочем, среди нас были тогда иВ очень немногие приверженцы политики – разумеется, традиционной политики, какВ она есть.

Большинство же, распространяя В«СамиздатВ», протестуя против репрессий, безропотно отправляясь вВ тюрьму, учреждая подпольную независимую периодику (знаменитая В«ХроникаВ»), нимало неВ рассчитывало успеть увидеть политические сдвиги. Помню, какВ Б.И.Цукерман, один изВ самых высоких авторитетов той волны, наВ реплику оВ том, что Византия 300 лет заживо гнила, прежде чем рухнуть, задумчиво ответил: В«Что ж, 300 лет меня вполне устраиваютВ».

Наша В«аполитичностьВ» иВ была коренным советским отличием отВ идеологии иВ стратегии наших европейских братьев, стратегии великих бескровных революций.

Здесь следует важное дляВ моей логики суждение. иВ я начну его сВ резкой сегодняшней переоценки этой тогдашней пресловутой В«аполитичностиВ». Сейчас яВ понимаю: подобно мольеровскому персонажу мы неВ подозревали, что говорим прозой – тоВ есть, занимаемся какВ раз политикой; что наши упрёки, адресованные власти, иВ требования кВ ней это иВ есть сугубо политическая гражданская активность.

Мы отлично понимали, что эти требования принципиально невыполнимы дляВ нашей власти, природа которой категорически несовместима сВ ними. Наши пожелания моглаВ бы выполнить только другая власть, дляВ которой они былиВ бы стольВ же естественны, какВ дляВ нас. Разумеется, мы желали своей родине иной государственности. Да ведь иВ заявлялиВ же публично, какВ именно действовалаВ бы иная, подлинно демократическая власть вВ ином, правовом иВ цивилизованном государстве. Ну,В почемуВ же всё это неВ политические предпочтения, неВ политически мотивированная активность? Откуда вообще наша тогдашняя наивная, вполне искренняя уверенность вВ собственной аполитичности?

Дело вВ том, полагаю я, что наши суждения опирались наВ общепринятое, такВ сказать, В«каноническоеВ», представление оВ традиционной реальной политике, какВ оВ вековой данности. Политика – В«искусство возможногоВ». Её условия иВ её инструменты – В«соотношение силВ», В«баланс интересовВ» иВ тому подобное. Такова природа политики, изменить её нельзя, но вВ демократических государствах можно слегка корректировать, заставив считаться сВ общественным мнением. Это иВ происходит наВ цивилизованном Западе (что вВ некотором приближении верно, но обВ этом ниже).

Соответственно, политика дляВ нас логически сводилась в тоВ время исключительно кВ политической практике – кВ созданию партий, непременной борьбе заВ власть, кВ организационным усилиям, обязательным агитации иВ пропаганде иВ кВ прочим шагам, вВ условиях СССР заведомо конспиративным. ноВ мы неВ хотели подполья. Мы знали – уВ нас это кровь и, значит, бунт, В«русский бунт, бессмысленный иВ беспощадныйВ». ИВ неВ оставалось другого выбора, кроме открытости иВ публичности потому, что молчать было стыдно.

Однако, раз мы неВ занимаемся политикой, тоВ чем же? ТогдаВ уж Правом, самонадеянно решили весьма многие, почти все. Так наВ отечественной почве укоренилось совершенно доВ того неизвестное слово В«правозащитникВ». иВ правда, углублённый интерес, чтение, В«мастер-классыВ» признанных знатоков, делали своё дело. ноВ обострённое чувство справедливости иВ даже, может быть, неВ самая поверхностная осведомлённость оВ принципах права неВ тождественны всёВ же нормальной, прочной специальности.

Скажем так: мы поднаторели вВ праве, отнюдь неВ ставши специалистами. ноВ вот неизбежная, продиктованная стыдом иВ упрямством, беззащитно открытая, прямо-таки распахнутая позиция иВ публичность наших протестов внезапно стали нечаянным изобретением советского В«диссидентстваВ». неВ побоюсь сказать, весьма значительным изобретением. Жизнь показала, что безВ этого невольного открытия наша новейшая история сложиласьВ бы ещё хуже. Незамысловатое поведение диссидентов вызвало кВ жизни 3 важнейших обстоятельства.

Первое. Эта бесстрашная, наивная правдивость, сВ несомненной очевидностью неВ преследующая никаких целей, кроме самой правды, неВ смущающаяся тюрьмой иВ психушкой, оказалась непременным условием, если угодно, практическим методом того самого В«нового политического мышленияВ».

Во-вторых, наша приверженность кВ праву (разумеется, ровным счётом ничего содержательного вВ саму сферу права неВ внёсшая) мощно способствовала осознанию самой существенной политической максимы – право вне политики иВ над политикой. Понятно, что иВ она опять-таки изВ арсенала нового политического мышления. Эта максима – несомненно, глобального смысла. ноВ она имеет особое значение дляВ русского сознания, ибо вВ таком точном иВ категоричном виде впервые была предъявлена российскому обществу стараниями диссидентов. Ведь вВ русской литературе, национальном сознании, традиции весьма высокий статус понятия справедливости сосуществовал сВ откровенным пренебрежением кВ В«процедурномуВ» праву, столь важному дляВ западноевропейского сознания. Вспомним, например, ироническое, уничижительное, даже враждебное отношение Достоевского иВ Толстого кВ судебной процедуре. Стремление кВ абсолютной, божественной справедливости заставляло их отвергать саму идею справедливости земной, человеческой, секулярной. Может быть, это стремление кВ высшей, вВ противоположность праву неформализуемой, справедливости, стремление, имеющее религиозные истоки, парадоксальным образом способствовало распространению вВ России атеистических марксистских спекуляций, обещающих построить во всём мире справедливое общество подлинной свободы. Эта попытка установить справедливость иВ свободу вне права иВ против права обернулась кровавым кошмаром иВ семидесятилетним господством одного изВ самых несправедливых иВ тиранических режимов вВ истории России иВ человечества.

И третье. Позиция диссидентов оказалась убедительна простотой иВ очевидным бескорыстием. Мировому общественному мнению, кВ которому мы прямо обращались, было очень трудно неВ поверить нам – попробуй заподозрить вВ шпионаже, диверсиях, саботаже тех, чьи действия так прозрачны. Клевета? Какие странные соображения, какие тайные выгоды моглиВ бы заставить явно интеллигентных людей клеветать наВ власть, сознательно выбирая свою судьбу – тюрьму или психушку? Железный занавес всё больше походил наВ решето, злобные, алогичные, циничные сообщения официальной советской пропаганды оВ наших судах беспомощно проигрывали позиции подсудимых. наВ Западе больше неВ находилось фейхтвангеров или любителей поговорить сВ В«кремлёвскими мечтателямиВ». Кстати, крепла догадка, что вВ Кремле мечтателей нет, да никогда иВ неВ было.

Забегая вперёд, замечу, что вот это, третье, обстоятельство сыграло большую роль (конечно, косвенную, опосредованную – иВ это важно подчеркнуть) вВ политической эволюции России. Заодно, это одна изВ иллюстраций, так сказать, В«инструментарияВ» того, что я называю В«политическим идеализмомВ».

Теперь все точки над В«иВ» расставлены. Итак, советские диссиденты-шестидесятники, нимало неВ озабоченные практической политической борьбой выдвигали всёВ же заведомо политические требования. вВ несвободной стране мы занимали позицию ответственного гражданского общества. Или, иначе – В«строили идеалВ», какВ говорил Сахаров вВ своём знаменитом интервью. Политический идеал, заметим.

Поговорим оВ важных социальных факторах.

Мы хотели знать правду иВ говорить правду, какВ она есть, независимо отВ того, кому она выгодна.

В«Хватит вратьВ» иВ ещё В«соблюдайте собственные законыВ» – вот основание нашей позиции. неВ такВ уж мало, поВ правде говоря, хотя заведомо недостаточно.

Увы, наша правда неВ нужна была обществу. 999 изВ тысячи были шокированы, или оскорблены ею, полагали её тщеславной попыткой неудачников обрести известность, либо опасной игрушкой прожектёров, витающих вВ облаках.

Иначе и неВ могло быть – все мы родом изВ так называемой В«новой исторической общностиВ» – советского народа, селекционированного, заново созданного Сталиным.

Народ терпеливый, раболепный, подозрительный, злобно презирающий рефлексии, значит интеллектуально трусливый, ноВ сВ известной физической храбростью, довольно агрессивный иВ склонный сбиваться вВ стаи, вВ которых злоба иВ физическая храбрость заметно возрастают. Вообще-то, эти свойства есть вВ любом народе, разница только вВ выраженности. СталинскиеВ же селекционные критерии, были весьма высоки. Эти качества прямо планировались печатью иВ добровольно-принудительными собраниями какВ суперважная государственная задача: развитие вВ народе этих свойств, необходимых строителям коммунизма, ноВ называемых, разумеется, совсем иначе – патриотизм, сознательность, бдительность, верность партии иВ прочее. Сталин отлично понимал, что безВ такого народа, всецело иВ искренне подчинённого ему, его жёсткие, императивные, втиснутые вВ минимальные сроки, государственные планы рухнут иВ вёл свой отбор наВ страх, раболепие, подлость вполне сознательно, хотя и неВ думал, конечно, вВ понятиях сельскохозяйственной селекции.

Народ создавали методом, профессионально называемым В«селекция наВ провокационном фонеВ».

Селекционной делянкой, аВ заодно иВ воспитательными учреждениями, ясно, были лагеря, раскулачивание иВ коллективизация, чистки, проработки, верноподданные демонстрации, гражданский долг доносительства, уроки ненависти наВ политучёбе, просто учёба сВ её промывкой мозгов иВ проч. Всё очень просто – строптивые погибали, или сидели подолгу и неВ рожали детей, аВ робкие или подлые рожали. сВ той наследственностью, какую предложит отпрыску генная комбинаторика после сталинской селекции. иВ воспитывали своих детей соответственно собственным жизненным правилам.

Успех селекции – устойчивость выведенного сорта или породы. Сталинский успех очевиден. Его страна наполнена его поделками. Позвольте мне наВ этот раз вВ виде исключения неВ говорить оВ нашей нелегитимной власти, наших, сВ позволения сказать, В«выборахВ», нашем В«басманном правосудииВ», нашей бездействующей Конституции; даже оВ Чечне, даже оВ политических убийствах. Публика собралась грамотная, все всё знают, все читали иВ писали. сВ устойчивостью сортов иВ пород полный порядок. иВ никому неВ стыдно. Никаких тебе Майданов.

Это иВ есть красноречивый результат селекции.

Сталин впечатляюще завершил нравственный коллапс нации, который господствует доВ сих пор.

Что касается СССР, центра силы иВ узурпатора социалистического лагеря, предшественника России, социологический его портрет накануне неожиданных решительных перемен, таким образом, весьма печален.

Иначе обстояло дело вВ Восточной Европе, где некая протестная активность развивалась примерно синхронно сВ нашей. Дряхлеющий тоталитаризм неВ сумел раздавить вВ своих колониях остатки европеизма. Та критическая масса граждански озабоченных, обладающих нравственным авторитетом, честных людей, которая превращает толпу обывателей вВ гражданское общество, иВ которой мы лишены доВ сих пор, уже была вВ Восточной Европе вВ 80-е годы – восстановилась довоенная. Соответственно иВ КОС-КОР, иВ Хартия 77 обрели политические цели быстро иВ естественно – им было наВ что опереться. Вожделенная иВ всеобщая восточно-европейская цель – вырваться изВ цепких советских объятий неВ имела права спровоцировать бунт. Её мирное воплощение нуждалось вВ народной опоре иВ обрело её. Лидеры великих восточно-европейских мирных революций блестяще воспользовались своим шансом защитить свободу вВ мире. Их победы стали самым важным общественным событием прошлого века, вполне сравнимым сВ победой над фашизмом.

А наша активность в тоВ время диктовалась упрямым стремлением заслужить право наВ самоуважение. Тогда появилось неВ такВ уж мало людей, готовых купить себе это право заВ тюремный срок. Это была чисто нравственная оппозиция. Повторю, эта активность интеллектуалов никакого прямого влияния наВ политическую эволюцию страны тогда неВ имела. Тогда только начинало складываться такое опосредованное Западом влияние.

Другое очень важное различие между нами. Восточноевропейские лидеры (например В«СолидарностиВ» или В«Народного фронтаВ») точно знали, чего хотят. Они возвращались вВ своё, может неВ идеальное, ноВ достойное прошлое, свой, доподлинно знакомый, европейский дом. Что занимало нас, кроме наших личных белых риз? Мы размышляли оВ далёком будущем, неведомом иВ туманном. поВ словам Сахарова В«строили идеалВ». иВ постепенно поняли, что строить неВ нужно – идеал давно готов.

Вот давно иВ успешно работающая модель. Обеспечивает государству иВ обществу способность кВ динамичному развитию, аВ каждому гражданину свободу, безопасность, независимость иВ достоинство. Нужно поставить власть подВ контроль закона иВ общества – это так просто иВ убедительно, чегоВ же ещё.

Мы оказались куда большими западниками, нежели сама западная элита. (АВ вот Сахаров уже тогда видел пороки иВ недостаточность западной реальной политики.)

Мы верили вВ универсальную ценность Права иВ Свободы. Верили, что именно эти ценности иВ есть движущая сила свободного мира – осознанная, постоянно преследуемая цель его развития. Что постепенно создаётся интегральная конструкция мира, свободная отВ бесстыдной иВ жестокой борьбы национальных эгоизмов.

Увы, мы принимали желаемое заВ действительное. Это было грустное открытие, но неВ убийственное. Идейные основания западной модели всёВ же привлекали нас гораздо больше, нежели текущие реалии. Мы неВ хотели видеть, что эти красивые идейные основания неВ выдерживают столкновения сВ разобщённостью расколотого мира, что модель требует единого закона иВ единой власти. иВ потому она неспособна работать наВ поле злобного столкновения национальных эгоизмов. наВ таком поле эта модель годится лишь дляВ пышных имитаций. РаботаютВ же наВ нём методы реальной политики, добротно описанные Макиавелли.

Позднее я близко наблюдал эти имитации иВ этот макиавеллизм вВ Женеве иВ вВ Страсбурге. Позднее возникли соображения оВ том, что если враждующий иВ лгущий мир неВ воспринимает честную модель, тоВ изменять, быть может, следует неВ модель, аВ мир.

Но тогда мы находили, что идеал готов, иВ могли добавить лишь восторженную уверенность неофитов: осознание его единственности, императивного смысла иВ глобального масштаба. Вот мы иВ мыслили вВ планетарных границах этого В«политического идеализмаВ», тогда ещё неВ названного поВ имени.

В Неверующие иВ агностики, преобладавшие вВ нашем круге, приняли религиозный принцип: В«делай, что должно иВ будь, что будетВ». Мы иВ действовали так, будто именно отВ нас зависело внедрение идеала вВ мировую политику. Напротив, ниВ один политик неВ считает торжественно провозглашённые принципы государственным обязательством и неВ верит вВ их осуществимость.

Противостояние В«политического идеализмаВ» иВ В«реальной политикиВ» – центральное противоречие современности – определяет глобальный нравственный кризис иВ настоятельно требует разрешения.

Коренное различие этих направлений – несовпадение шкалы оценок. дляВ идеализма наВ вершине шкалы принцип, норма, процедура никак ни отВ какого интереса неВ зависящие, ноВ воплощающие совокупность идей (свободы, равноправия, гуманности – достаточность или избыточность критериев можно обсуждать) иВ набор табу. Это главный приоритет, иВ только он, ложится вВ основу всех частных решений.

А первый приоритет реальной политики, наоборот, некий интерес (суверенитет, геополитические интересы, экономические, да мало ли) или совокупность интересов; вВ меняющихся обстоятельствах приоритетность интересов меняется иВ вВ конфликте интересов главная роль принадлежит обстоятельствам, аВ неВ ценностям. Лицемерие, обман, экспансия, агрессивность, недоверие, закрытость, национальный эгоизм веками были традиционными методами реальной политики, оружием дипломатической войны каждого против всех. Продолжением её хладнокровно признавалась настоящая война. Такими методами неВ приходилось гордиться, но иВ скрыть их было невозможно; они считались неизбежными, единственными иВ потому приемлемыми – даже обязательными. Вот почему ниВ сталинские миллионные жертвы, ниВ нацизм, ниВ едкий позор Мюнхена иВ Ялты неВ были восприняты вВ мире, какВ смертельная угроза цивилизации, требующая жёсткого ответа. Такой ответ почитался невозможным, политикаВ же – В«искусство возможногоВ». Лишь однажды вВ истории осознали, что это В«искусствоВ» зашло слишком далеко; что В«возможноеВ» иВ В«невозможноеВ» должно зависеть отВ нас, отВ того, что мы согласны допустить. вВ середине 20-го века, всерьёз показалось, что кровавый кошмар двух Мировых войн, химическое иВ ядерное оружие, холокост иВ сталинские депортации народов, наконец убедили мировое сообщество вВ необходимости строить новую парадигму, новую политическую конструкцию мира.

Вот почему Устав ООН иВ Всеобщая Декларация Прав Человека представлялись ключевым моментом истории, необратимым началом нравственного преобразования мира. неВ тут- тоВ было.

Перечень примеров циничного пренебрежения международного сообщества кВ собственным высокопарным заявлениям занялВ бы тома. Вспомним ковровые иВ атомные бомбардировки мирных городов; пол-Европы, отданные сталинской тирании. Довольно мифов, никого Советская Армия неВ освободила – армия, отражавшая атаку агрессора, мгновенно превратилась вВ орду захватчиков, да ещё насильников иВ мародёров, какВ только перешла границы СССР. Кем и какВ вдохновлялось это мародёрство, какВ оно вспыхнуло иВ развивалось – особая тема. Вспомним также и Нюрнберг, где один людоед приВ содействии своих западных партнеров – реальных политиков судил другого людоеда заВ каннибализм (вот пример – 3 дня Трибунал слушал эпизод обвинения нацистов вВ расстреле тысяч польских офицеров вВ Катыни, аВ каждый участник суда точно знал, кто иВ когда убил поляков). вВ этот ряд естественно становится многое изВ практики Совета Европы, ОБСЕ, Комиссий ООН, Евросоюза.

В центре мировой политики по-прежнему амбиции иВ В«геополитические интересыВ». Традиционная политика приспособила универсальные ценности кВ делу, какВ свой рабочий инструмент. Великие принципы отодвинуты вВ область ритуальной риторики иВ используются ради имитаций. ноВ воплотить новую парадигму реальная политика неВ способна – они несовместимы. Лукавое использование ворованных идей дискредитирует их перед публикой.

Ещё того хуже – real politics иВ самые благие намерения всегда иВ неизбежно ведёт вВ пучину опасной безнравственности. Заявленные высокие цели, отделившись отВ политической повседневности, превращаются вВ лозунги – чем более пышные, темВ более лживые. вВ рамках реальной политики совершенно невозможно было неВ допустить вВ Нюрнберг катынских палачей; конечно, были неотвратимы иВ ялтинский сговор иВ выдача Сталину многих тысяч людей вВ каторгу иВ наВ смерть. иВ вся русская история последнего полувека неВ естьВ ли поглощение искренних намерений реальной политикой? Многие мерзости начала реформации СССР скорее судьба, нежели вина горбачёвских В«архитекторов перестройкиВ», окружённых злобной сворой политбюро. Видимо, даже иВ кровавая давка вВ Тбилиси, даже иВ танки вВ Вильнюсе. Реальная политика тянет преступную цепь. Тогда, может быть, трагедия Чечни коренится вВ Сумгаите, Баку, Ходжалы иВ Вильнюсе и соВ временем прольётся кровью где-то ещё? иВ очень условные президентские В«выборыВ» 1996-го аукнулись нам гаерством, сВ позволения сказать, В«выборовВ» 2007-го иВ 2008-го? Заколдованный круг real politics докрутился доВ Путина. и неВ вырвавшись изВ круга неВ избыть нам своей раболепной, жестокой иВ лживой истории. Методы реальной политики подчиняют себе цель, превращая её вВ своё подобие, они неВ годятся дляВ достижения высоких целей. Развилка между реализмом иВ идеализмом вВ политике поВ природе своей неВ предполагает третьего решения, хочешь - неВ хочешь, придётся выбирать изВ двух.

Реальная политика – естественный иВ очень приспособленный инструмент, обеспечивающий государству сносное существование вВ условиях В«войны каждого против всехВ» – подогнана кВ своей роли: уберечь государство отВ потерь, а приВ случае дать ему поживиться заВ счет соседа. Солидарно преодолевать вВ разрозненном мире глобальные угрозы, одинаково гибельные дляВ друзей иВ врагов, этой политике неВ приходилось никогда.

Продолжение следует

Фотография РИА Новости